Добровольский А. А.

Беседа 26 февраля 2005. Записала С.Назарова, обработала А.Горяшко.

 

Добровольский Андрей Александрович - кандидат биологических наук, сотрудник кафедры зоологии беспозвоночных СПбГУ.

 

Все началось с того, что факультет, и в первую очередь кафедра, оказались перед очень серьезной проблемой. Суть которой сводилась к тому, что нам фактически стало негде проводить летнюю практику. Причем поначалу шла речь даже не о первом курсе. Летняя учебная практика 1 курса традиционно проводилась в Петергофе. Речь шла о том, что безумно усложнились отношения с академическими институтами, которые мы в этом отношении долгие годы безжалостно эксплуатировали. Все было основано на хороших отношениях, а в какой-то момент начинающиеся рыночные отношения привели к тому, что институты стали ограничивать число приезжающих студентов. Это относилось и к ЗИНу, к ББС и к ММБИ, которым мы тоже пользовались очень широко. И это поставило вопрос о необходимости создания собственной базы. Причем с этим столкнулись сразу несколько кафедр, которые проводили для старшекурсников такую практику. Понятно, что это было необходимо нам, это было нужно гидробиологам, в этом были заинтересованы эмбриологи, гистологи. Пришедший тогда на кафедру Алексей Алексеевич Заварзин ввел для своей кафедры обязательную морскую практику, зоологическую. Исходно идея, подспудно вызревавшая в головах сотрудников факультета, заключалась в том, чтобы ни от кого не зависеть, а где-то на берегу Белого моря (Белое море всех устраивало) прикупить пару домиков и сделать такую небольшую межкафедральную – не станцию, речь о станции еще не шла, - а базу для проведения летней практики и каких-то, не требующих серьезного оборудования, лабораторных корпусов. Базу не столько даже для научных исследований, сколько для сбора материала. А.А.Заварзин в это время вывозил своих студентов на Картеш. Эмбриологи, которые тоже начинали морские исследования, вслед за Заварзиным стали больше ориентироваться на Картеш. Мы в этот период в основном тяготели к Дальним Зеленцам. Морские гидробиологи мучились ужасно, потому что у них не было таких личных связей как у нас ни с тем, ни с другим. Понятно, что ситуация была не самой лучшей и, главное, она не гарантировала стабильности. И в этот момент А.А.Заварзину, я уж не помню, кто это был, но кто-то из картешан, может быть, тогдашний директор В.В.Хлебович, или кто-то из сотрудников, порекомендовал посмотреть что такое остатки лесозавода.

 

Как раз на другом берегу Чупинской губы долгие годы функционировал Чупинский лесозавод. Это очень старая контора, она организована была еще чуть не в петровские времена. Они сначала рубили лес на ближайших островах, потом, когда все было вырублено, начали свозить лес с материка, сплавлять, и в результате уже к 20 веку там сформировался огромный поселок. А в устье Керети находилась большая деревня, знаменитая деревня Кереть, которая была еще традиционно центром ловли семги. Хозяевами всего этого места была семья купцов Савиновых, которые занимались и лесом, и семгой. Они были не просто ловцами семги, они были поставщиками двора Его Императорского Величества. Сейчас бы эта деревня Кереть потянула на масштаб поселка городского типа. Это был огромный поселок, там жило огромное количество людей, часть жила на острове, часть жила на Керети. Англичане в конце 19 столетия переоборудовали лесозавод, завезли туда по тем временам ультрасовременное оборудование. Основная работа лесозавода состояла в том, что он поставлял экспортный лес самого высокого качества. И в этой ипостаси он оставался практически до момента закрытия. Это производство деловой древесины и работал он именно на экспорт. Еще в царские времена и потом при советской власти. Но затем стало понятно, что доступный лес кончился, нету, а сплавлять лес по Керети уже стало тоже невозможно. Во-первых, это нанесло колоссальный ущерб семге. В Керети до сих пор на дне многометровый слой топляков и там такая засмоленность грунта на дне…. В общем, все это стало нерентабельно. Кереть как крупный поморский центр, начала вымирать. Люди лишались работы. Пытались работать на привозном лесе. Сплавляли лес уже не по Керети, а по морю. Но понятно, что первый же шторм все это раскидал по всему Керетскому архипелагу со всеми вытекающими последствиями.

 

В общем, в 60-х гг. стало ясно, что завод надо сворачивать. Работы не стало, жить стало не на что. Народ разбегался, уезжал в другие районы. И действительно к 70-м гг. было принято решения о закрытии Керетского завода. Формально его закрыли, разбомбили в полном смысле этого слова, выломали с корнями технологическое оборудование и эти помещения отдали Кемскому лесозаводу, в Кеми. Для Кемского лесозавода это была абсолютная головная боль по одной простой причине. Потому что надо держать сторожей, на балансе числится здание, а северные бичи, понятно, облюбовали этот пустой остров. Там постоянно были то драки, то еще что-то, сторожа там не выдерживали, в общем, отвечать за это приходилось, а проку никакого для Кемского лесозавода не было. А вот Кемский лесозавод в этот момент очень сильно рванул вперед, теперь они стали главным экспортером. И этот поселок уже несколько лет стоял, постепенно разрушаясь, потому что здания не отапливались, их разбирали, картешане увезли целый дом, прямо на корню разобрали, он до сих пор стоит на станции. И вот кто-то Заварзину подсказал, что неплохо бы посмотреть.

 

Был там еще очень важный момент. Вывозить большую ораву студентов на Картеш было действительно очень трудно, поэтому последние годы А.А.Заварзин проводил практику студентов на так называемом Левином наволоке. Это между пос. Чкаловским и островом. Там тогда стояли большие сараи остававшиеся от старых добрых времен. Вот в этом сарае, частично в палатках, Заварзин и жил со своими студентами. Понятно, что ни о какой серьезной научной работе в этих сараях, где нет ни электричества, ничего, говорить не приходилось. Ну, и иногда он выезжал со студентами посмотреть в микроскоп на ЗИНовскую станцию.

 

А.А.Заварзин посмотрел очень внимательно этот завод и страшно загорелся, ему все это очень понравилось. Нам тогда всем казалось, что мы вообще шапками закидаем. А здесь еще получилось, так совпало, что незадолго до этого у нас возникли очень серьезные проблемы с летней учебной практикой. Стало понятно, что Петергоф уже как база себя оправдывает. Город наступал, пруды периодически чистили, начиналось строительство большого университета, был нарушен водосток, в общем, в Петергофе начиналась экологическая урбанистическая катастрофа. И на факультете стало очень четко формироваться мнение, что нам нужна новая база. И мы уже почти договорились по поводу одной такой базы в р-не Россони, это участок между Усть-Нарвой и речкой Россонь. Этот участок погранцы соглашались нам отдать безвозмездно. И в эту Россонь несколько человек, в том числе Ваш покорный слуга, поехали, все там посмотрели, обо всем договорились с пограничниками и в общем, вот-вот…. Причем, отдавали нам совершенно новые казармы, ничего не надо ремонтировать, минимальные вложения, все идеально. Ну, а место совершенно потрясающее для летней практики – абсолютно изолированное, студенты никуда не разбегутся, все хорошо. Но тут на факультете случилась трагедия. У нас погибли несколько студентов, когда возвращались с картошки. Произошла автокатастрофа, перевернулся грузовик, который их вез. Нарушено было все что можно, люди пошли под суд, декана сняли, и на этом фоне говорить о массовом вывозе студентов куда-то дальше границ города вообще стало на какой-то период невозможно. А пограничники от нас требовали: вот-вот забирайте. Им нужно было освобождаться от лишнего имущества. Там была ликвидирована погранзастава, им нужно было освобождать всю эту территорию. Но для факультета все это стало невозможно, потому что в этот момент психологически пробить наше и факультетское и университетское начальство было уже нельзя. Тем более, что сменился декан, новый уже смертельно всего этого боялся и ситуация психологически оказалась не патовой. Это мат. Дальше на эту тему говорить было бессмысленно, невозможно. Я попытался еще немножко посопротивляться, но мне очень быстро объяснили, что делать этого не надо. Но база-то все равно нужна.

 

И тут стала со всей остротой проблема, что для первого курса надо что-то искать. Это сейчас есть Свирский заповедник, тогда-то ничего этого не было. Фактически был Петергоф и Ворскла, и совершенно ясно было, что надо искать какую-то базу. Вот тут как раз подоспела вся эта история с освобождением завода. Прошел год-два, страсти немножко успокоились и мы решили, что попробовать по новой. Правда, все это уже значительно дороже стало. Не только база была в гораздо худшем состоянии, чем то, что нам предлагали пограничники. Но и возить студентов в Усть-Нарву одно, а на Белое море – совершенно другое. Но, тем не менее, все же решили попробовать. И вернувшись в Левин-наволок Заварзин собрал там несколько человек, в тот числе был и я, и дружно пошли к новому декану. Сопротивление, конечно, было. На факультете уже не такое острое, больше всего боялись чиновники ректората. Они боялись всего этого смертельно. Практика на море… волны… вода…. И вообще далеко от города и далеко от населенных пунктов. Но разрешение мы все-таки получили.

 

На следующий год А.А.Заварзин со своими студентами (и я туда отправил еще двух своих студентов) поехали. Это был такой очень камерный выезд, но они уже базировались на острове. Я в этот момент был начальником практики в Петергофе, но, выкроив несколько дней, тоже приехал туда. Надо было посмотреть. Меня, например, очень смущало положение этого завода. Это самое устье Керети. Пресняк. Ехать на море, чтобы вести практику в пресной воде, это не очень логично и достаточно бессмысленно. Но мы посмотрели, что вблизи есть достаточно богатые участки. У меня как раз там в этот момент сидел студент, собирал материал для диплома и попутно проводил такое частичное картирование. Два дня мы с ним не вылезали из лодки, все объехали, посмотрели, все вроде было нормально, и с некоторой долей сомнения решили, что – да, игра все-таки стоит свеч.

 

Осенью, когда все вернулись в Питер, мы снова начали атаку на наше начальство и получили, в конечном счете, разрешение. Так сквозь зубы, очень нехотя, но получили. И вот, пока начальство не передумало, я прыгнул буквально в первый отходящий поезд, это был конец сентября или начало октября – и поехал в Кемь договариваться насчет передачи нам остатков этого завода. Это был уже труп, уже явно неживой, но какие-то контуры трупа еще сохранились. Я запасся всякими письмами с печатями, на городском уровне мы получали какие-то бумаги, что просим оказать содействие Ленинградскому гос. университету им. Жданова (мы еще были им.Жданова). В общем, морально я был готов, что встречу какое-то сопротивление, нежелание, придется уговаривать.

 

Добрался я до Кеми, а там лесозавод Кемский, так же как бывший Керетский, располагается на опилках. Насыпная территория, скалистые гряды, которые засыпаны толстым слоем опилок и на этом выстроен лесозавод. Туда нужно добираться, потому что это как бы за границей основного поселка. С некоторыми приключениями я добрался туда. И тут же был оштрафован милиционером и чуть не побит публикой, когда я, выйдя из местного автобуса, достал сигарету. Мне популярно объяснили, что когда под ногами сухие опилки, курить не стоит. Мне пришлось с этим согласиться. Но этот инцидент помог, потому что я очень быстро был препровожден в дирекцию. Объяснил причину моего приезда. «Подождите, пожалуйста». У меня мысль одна: как я в Кеми буду устраиваться на ночь? Я робко поинтересовался, есть ли у них гостиница или помещение для приезжих. Секретарша отвечает: «Я думаю, что вам это не понадобится. Мне почему-то кажется, что вы решите все проблемы очень быстро. Сейчас у директора совещание, подождите». Я сел: «А здесь-то закурить можно?» – «Да, здесь пожалуйста. Вот на улице – нельзя. А здесь ради Бога». Прошло минут 20, секретарша меня зовет: «Директор освободился, вас ждет». Я захожу. Относительно молодой человек, очень непохожий на начальников того времени – такой загорелый, в белоснежной рубашке, с идеально завязанным галстуком, совершенно европейский такой менеджер. Такого слова в обиходе тогда не было, но это был тип чиновника, к которому мы не привыкли. «Я слушаю вас». Начинаю подробно объяснять. – «Пожалуйста, короче. В чем проблема. Суть проблемы?» Я говорю: «А суть проблемы – мы хотим у вас забрать завод». – «Ну, раз так, то пожалуйста. А кто вы?» – «Ленинградский гос.университет. Мы в этом месте заинтересованы для организации биологической станции». – «А для чего вам это нужно?» Объяснил, что нам нужно учить студентов, а учить студентов только в лаборатории не годится… - «Так у вас же есть станция». – «Она маленькая, ведомственная, академическая, а мы будем вывозить много народа…» - «И браконьерить». – «Нет, браконьерить мы не будем, а наоборот будем очень хорошо охранять природу». – «Ну ладно, это ваше дело» - говорит мне этот менеджер. Селектор включается: «Главного технолога, главного экономиста, главного инженера ко мне. Посидите пожалуйста. Нужно минут 10, чтобы они все собрались».

           

Еще была проблема – мы не знали, отдадут нам бесплатно или нет. Поэтому я психологически был готов к тому, чтобы немножко поторговаться. Я знал примерно сколько университет мог бы на это выделить денег. Мне тогда эта сумма казалась запредельной. Но эти 10 минут, пока мы сидели и ждали, очень многое мне объяснили. Потому что, обсуждая какие-то проблемы по селектору, директор называл цифры уже показавшиеся мне запредельными. Но только на 3-4 минуте я понял, что эти 6-7 –значные цифры, это исчисление в долларах. В фунтах стерлингов. В марках. Но отнюдь не в рублях. И я понял, что даже называть те суммы, которыми я мог распоряжаться в тот момент… В лучшем случае, это вызовет жалостливую улыбку. Кончилось тем, что я сник окончательно, потому что я был подавлен этим масштабом, величием, мне никогда не приходилось сталкиваться с подобной ситуацией.

 

А тем временем собрались все главные специалисты. Каждый пришел со своими материалами по заводу. Дальше разыгралась совершенно такая стремительная лапидарная сцена. Директор - главному инженеру: «Что у нас по заводу?» – «Ничего кроме головной боли». Главный технолог: «Все что можно мы уже вывезли и оно здесь уже работает». Главный экономист: «Ой, на сторожей сколько тратить приходится…». Директор: «Все, проблема решена. Можем мы его передать с баланса на баланс по остаточной стоимости?» – «Да ради бога, хоть сегодня». Он поворачивается ко мне: «Все, проблема решена. Пишите официальные письма и вперед. Считаем, что завод ваш». Тут кто-то из них вспоминает: «Вы знаете, к нам петрозаводчане обращались, хотели что-то с этого завода…» - «Они весь завод просили?» – спрашивает директор. – «Нет, они просили пару домов». – «А Вы весь завод возьмете?» – «Весь». – «И с финскими домиками одноэтажными в которых жили рабочие?» – «Весь. Весь вместе с островом». – «Ну все, тогда проблем нет. А вы сегодня уедете в Ленинград?» – «Да, хотелось бы сегодня». – «Подождите, я поеду через 15 минут на машине и вас захвачу. Вы еще успеете на проходящий поезд».

           

В общем, вся процедура беседы с этими начальниками продолжалась от силы 20 минут. Но я понял одно: что какие-то поползновения на этот завод уже были. Соответственно нужно торопиться. И он на моем письме написал, что завод согласен и просит подготовить документы, что мы согласны по остаточной стоимости взять это себе на баланс, чтобы у них не болела голова. И чем скорее, тем лучше. «Потому что сторожей я оттуда сниму, - сказал он мне на прощание – И тогда завод начнут разбирать прямо на глазах».

 

Конечно, здесь пришлось опять преодолевать некое внутреннее сопротивление от начальников. Выяснилось, что мы были совершенно не готовы. У нас не было даже директора для этой станции. Надо было быстро создавать инфраструктуру, искать людей, которые бы за это отвечали. Понятно, что это должны были быть какие-то совершенно самостоятельные административные единицы. У нас ушел месяц-полтора на то, чтобы эти проблемы решить, я периодически звонил в Кемь, говорил, что вот-вот, а они меня торопили…. В общем, к середине зимы мы наконец получили завод, но не получили землю. Проблемы с землеотводом продолжаются до сих пор. Но во всяком случае все строения были приняты по балансовой стоимости на учет университета и на следующее лето мы отправили туда довольно много народу для того чтобы подготовить базу. Еще шли какие-то остаточные оформительские дела, но это уже было наше, мы уже могли заниматься ремонтом, восстанавливать. Один дом подготовили, застеклили, подремонтировали, печки подмазали. Я дважды в тот сезон приезжал туда, правда, на короткие сроки, потому что у меня практика была еще в Петергофе. Зима прошла относительно спокойно, хотя мы конечно уже сидели и дергались, а не сожгут ли бомжи дом? Первые дома сожгли мы сами…

 

Мы нарушили классический народный постулат: не зная броду не суйся в воду. Мы вывезли целых 125 человек, весь курс. Без малейшего отбора, без малейшей селекции. Это была ошибка, серьезная ошибка. Но у нас действительно не было такого опыта работы. Мы совершенно не учли, что это изолированный остров, что до ближайшего населенного пункта, в котором есть врачи больше 30 км по воде…. Кроме того, это были не самые сытые годы в России, 70-е годы. Ведь кормили-то тогда два города – Москву и Питер. Нет, какой-то инстинкт самосохранения сработал, мы довольно много привезли из Питера, потому что мы каждый год там работали и знали, на что можно рассчитывать. Но одно дело, когда мы везем что-то с собой чтобы прокормить десяток своих собственных студентов, а другое дело, когда мы везем туда ораву в 100 с лишним человек… Ее нужно уложить спать, нужно выдать по 2 простыни, и желательно чистых. Каждому. Нужно накормить. И еще работать как-то нужно. Микроскопов нет, электричества нет, ничего нет. Пустые дома, коробки. В общем, это, конечно, было безумие. Но это мы поняли уже потом. А тогда – эйфория, некоторое количество адреналина в крови и на этом фоне – ура! Повезли.

 

Одну только поездку туда я вспоминаю как самый кошмарный сон своей жизни. Помню, в Петрозаводске полкурса разбежалось по станции в 3 часа ночи, и я потом мучительно их собирал. А потом, когда мы уже к Медвежьегорску подъезжали, я просто попросил проводницу запереть вагон. И весь этот кусок от Петрозаводска до Медгоры я пытался их сосчитать по головам. В общем, это был совершенно цирковой номер. Но, тем не менее, первый поток прошел более менее ничего. Правда в первую же ночь мы сожгли водокачку. С этого началась студенческая практика 1 курса на Белом море. Только приехали, всех расселили, объяснили что, как, где… К трем часам ночи я уже чувствую, что у меня ноги отваливаются. Думаю, надо поспать, потому что на следующий день с утра занятия вести. Меня кто-то вытаскивает из кровати: «Андрей Александрович, пожар!» Вылетаю на улицу, на горе водокачка горит. Но это была не единственная серьезная катавасия. Пьянки в Петергофе кончались тем, что ребята разбредались по парку, где-то на берегу моря жгли костры и к утру только сползались, но все это было спокойно. Здесь все по-другому. А главное – факт полной изоляции, полного отсутствия тормозов: родителей нет, студентов много, нас мало, некий элемент ощущения абсолютной свободы у них сработал. Опять же повторяю, это была в значительной мере наша и, в частности, моя вина. Ситуация была еще на самом деле очень неловкая, потому что я по своему юридическому статусу не мог быть тогда начальником практики, мне отдел кадров запретил быть начальником практики, поэтому пришлось попросить сотрудника нашей кафедры формально исполнять эти обязанности, хотя всю основную работу приходилось выполнять мне. А юридическая ответственность лежала на нем. И мы, конечно, не учли, что последние дни практики опасны. И вторая ошибка, которую мы допустили, что конечно надо было проводить селекцию. Особенно в первые годы. Причем такую очень жесткую селекцию. Там попался один наркоман. Настоящий, полноценный, хороший такой наркоман. Причем, ребята об этом знали, как выяснилось впоследствии. А мы не знали. Что было тоже нашим проколом, нашей виной. В результате за 2 или 3 дня до конца практики наркоман этот подрался, порезал своего приятеля, это была жуткая история. Этого наркомана тут же отправили в Питер с нарочным. Парня, которого порезали – а его порезали очень капитально – пришлось везти в Чупу. В общем, начало практики было в этом плане совершенно феерическим. Начальство конечно сразу начало…. Но в общем последствия могли быть значительно хуже. Я просто боялся, что нас тут же закроют. Прихлопнут и на этом все кончится. Но тогда уже произошли какие-то сдвиги в психологии начальства. Нас только очень сильно обругали, наказали, но полному остракизму подвергать не стали. Более того, разрешили даже вывезти второй поток.

 

А вот второй поток прошел очень хорошо. Основной костяк там был рабфак. Ребята повзрослее. У меня с этими ребятами были очень хорошие отношения, потому что я ко всему был еще и куратором биологической группы рабфаковской. Они меня знали хорошо, я их знал хорошо. В общем, это у меня была такой, я бы сказал, ОМОН. В полном смысле слова. Парни были крепкие, надежные, и они второй поток действительно очень сильно стабилизировали. И второй поток уже прошел на ура. Не считая того, что были никакие преподаватели. Господа преподаватели очень плохо знали фауну. Ну, действительно, всю жизнь вели практику в Петергофе. И вместо привычных стрекоз, мух и комаров лезут какие-то звери. Эта сценка, когда господа преподаватели стоят вокруг кюветы и думают, что это может быть за тип…. А студенты с интересом наблюдают как господа преподаватели думают… И кто-то из нас вспоминает, что это всего лишь оторвавшаяся ножка люцернарии, и очень задумчиво объясняет, что, смотрите: у нее на одном конце вроде бы присоска, а на другом конце только тоненькая дырочка. Значит передний конец, наверное, все-таки там. Но больше ничего не видно. А давайте мы разрежем и посмотрим. Это была рядовая сцена на самом деле. Потому что ни определителей, ни литературы, ничего. Единственная книжка – определитель Гаевской «Фауна арктических морей» Все, больше ничего нет. Будущий автор «Зоологических экскурсий на Белом море» Наумов еще студент пятого курса. Или четвертого даже. Ну, а главное, что ни оптики, ничего нет. Понятно, что это только работа с макрообъектами. Понятно, что это никаких определений по сути дела. Для очень продвинутых, активных, Гаевская выдается под расписку вечером после занятий, пока солнышко еще светит… Бинокуляров было 2 или 3 штуки на всю команду. Понятно, что вся мелочь выпадала. Работали только с тем, что можно увидеть при 5-6 кратном увеличении. Причем, повторяю, мы действительно все очень плохо знали. У меня-то был некоторый опыт морской работы, и я уже места более-менее знал за предыдущие, хотя и очень короткие поездки. Поэтому каждый день начинался так. Ага, вот в этой точке водится такие-то зверюшки, ага, вот эта группа едет туда. – Ребята, а вы поедете туда-то - А нам эти тоже нужны. – А потом вы поделитесь, поменяетесь.

 

Ясно, что ни одного холодильника. А лето как назло было безумно жарким. Значит, хранить все это зверье было практически невозможно. И над всем этим нависал А.А.Заварзин, который был куратором от ф-та, научный такой руководитель станции. Он, правда, в педагогическую работу не вмешивался, он осваивал корпус, в котором гистологи сейчас и располагаются. Он приводил в порядок, ремонтировал.… Там же и эмбриологи поначалу располагались, группа А.К.Дондуа. Студенты - это психологически была не его проблема. Наша проблема – это да. А ему главное, что студенты сыты, не очень хулиганят, практика идет. Надо сказать, что колоссальную роль сыграл еще один фактор – само сознание студентов, что они здесь первые. Это очень помогало. Потому что можно было выезжать на таком сугубо советском энтузиазме: Ребята, вперед! Грабли в руки, пошли чистить, молотки в руки… Половина времени уходила на то, чтобы приводить помещения в порядок – чистить, ремонтировать. И уже делать довольно крупный задел на расширение. Вот так мы провели первый год.

 

Потом конечно стало уже немножко попроще. Правда, неприятности-то продолжались. Ребят, которые принимали участие в той знаменитой пьянке, кончившейся резней, поотчисляли из Университета. А там были в общем-то неплохие парни. Одного из них мне удалось зацепить, и оформить на работу сторожем на ту же станцию. А кончилось это опять плохо. Зимой сгорел еще один дом, погиб человек. В первые годы мы совсем не умели там находиться – горожане. Приходилось учить топить печки.

 

Ну, а дальше произошло разделение функций. Потому что я дальше занимался чисто учебными делами на практике, а со всей остротой вставал вопрос о штатах, об обеспечении станции. Материалы для ремонта домов, масса всяких проблем административно-хозяйственных, о которых мы по глупости своей не задумывались. Вот только когда этот поросенок оказался у нас в стойле, мы вдруг начали чесать затылок. Потому что ни у кого из нас не было опыта такой административной работы. И выяснилось, что колоссальная проблема – это люди, штат. Мы взяли человека директором, первого, и это оказался не очень удачный вариант. Потому что при всех своих положительных качествах, он очень плохо сходился с людьми. И это была опять же наша ошибка факультетская, административная. Там постоянно были проблемы. Мы стали набирать людей в штат – сторожа на зиму, рабочие станции. Нам выделили какое-то минимальное штатное расписание, человек 11. Но понятно, что из Питера никто туда не поедет. Значит, местное население. Все, кто не спился и с кем в принципе можно было иметь дело, это люди с которыми у нас сложились не просто хорошие, а часто дружеские отношения, и у Заварзина и у меня, это люди, которые уже были при деле и на своих местах получали приличные по тем временам оклады. А мы-то могли предложить даже не лаборантские, а какие-то препараторские ставки, которые университет от щедрот своих выделили. Значит, речь могла идти только о бичах. Бичи там тоже на самом деле очень разные. Это не наши питерские бомжи, это совершенно особая публика, и она очень гетерогенна по своему составу. Там были потрясающие мужики, действительно потрясающие. Некоторых из них я вспоминаю с большой теплотой. А были действительно отъявленные проходимцы и мерзавцы. Но ведь бич это человек, на которого получить характеристику невозможно. А университетские наши чиновники, они естественно были не в восторге от тог, что мы берем бичей. Сколько мы не объясняли, что других нету и не может быть в природе, это все равно встречало некое сопротивление. Поэтому там возникали и конфликты и серьезные ЧП. Мы за очень короткий промежуток времени сожгли два дома, полностью сожгли. Перед корпусом гистологов стояло еще два дома. Один дом сгорел первым, и это был пожар устроенный как раз бичами, и там погиб один человек. Кстати говоря, потрясающий мужик, которого я очень любил, и на которого мы делали большую ставку. Сгорел он по пьянке или нет неизвестно, настоящего следствия не было, но есть подозрение, что он сначала погиб, а потом уже был пожар. А на следующий год у нас сгорел рабочий корпус, с которого мы начинали. Самый первый корпус. Возникла проблема зимних дежурств, потому что стало понятно, что на бичей зимой оставлять станцию нельзя. Это был, кстати, золотой период моей жизни, потому что у меня возник официальный повод зимой, нагрузив рюкзак бумагами, материалами, в конце декабря делать факультету и кафедре ручкой и на 1,5-2 месяца уезжать на море. Уже было известно, что конец декабря, январь, февраль – это время Добровольского. Потом было не вырваться, но это время я использовал на 100%. Много лет подряд я ездил туда зимовать.

 

А на факультете сложилась такая ситуация. Административным руководством и решением административно-хозяйственных вопросов занимался А.А.Заварзин и в меньшей степени в этом принимал участие А.К.Дондуа, а вот учебные все дела – программа практики, подготовка практики, организация студентов, пребывание их там – это все лежало на мне. Разделились. Ну, одному человеку вынести все это было действительно невозможно. Тогда же решился вопрос о структуре станции, потому что надо было уже думать об организационной структуре. И здесь, пожалуй, у нас возникли самые серьезные расхождения с А.А.Заварзиным. Бурное обсуждение этих проблем иногда проходило в этом кабинете. Заварзин отсюда выскакивал так, что вот из этого окна пару раз вылетали стекла. А.А. был человеком удивительно эмоциональным. Вообще это удивительно светлая личность. Но, повторяю, тогда мы очень бурно выясняли отношения. Люди, которые не очень хорошо знали наши отношения, всегда очень волновались и беспокоились, что Добровольский поругался с Заварзиным. А люди, которые хорошо нас знали, говорили: «Ничего-ничего, не волнуйтесь. Через пол часа они будут спокойно пить чай вместе». В общем, так оно на самом деле и было. Но расхождения были очень серьезные и принципиальные. Я стоял за создание некоего унитарного государства и говорил о необходимости подобрать сильного директора, который бы в принципе координировал работу и начинавшей формироваться научно-исследовательской части и учебной части станции. Весь мой предыдущий опыт экспедиционной работы – и на Севере, и в Астрахани, и в Средней Азии - показывал, что в таких местах большого количества начальников быть не должно ни в коем случае. Должен быть один человек, который несет всю полноту ответственности, но и обладает всей полнотою власти. Но на факультете позиция эта не встретила абсолютно никакой поддержки, вот из-за этого мы очень бурно и выясняли отношения с А.А.Заварзиным. Другой лагерь, который возглавлялся А.К.Дондуа (человек очень достойный, которого я очень люблю и уважаю, но тут мы были непримиримыми идеологическими противниками) стоял на том, что должна быть только хуторская, кулачная система, когда каждая кафедра заботится о своем филиале, о своей лаборатории. Они считали, что принцип «все вокруг колхозное, все вокруг мое» не должен воплощаться на нашей станции. И началось такое растаскивание станции. Каждый старался захватить себе дом, каждый старался создать свой флот, свои лодки, это мое, не трогай. Ну а в результате ситуация оказывалась очень различной на разных филиалах. Потому что уже тогда какое-то централизованное финансирование было минимальным, а, понятно, что на практику можно было получить деньги только централизованно, вытащить это только за счет финансирования нашей кафедры было невозможно. А делиться с практикой ни один филиал не хотел. Они получают гранты на свою работу и делиться не хотят. С колоссальным трудом мне удалось пробить, чтобы мизерный процент от грантов отстегивали в общефакультетский фонд для поддержания учебной работы. Но это все равно не спасало.

 

И вот тогда – это ситуация, по которой мы так никогда и не договорились с А.А. Заварзиным – началось расслоение на научную и учебную часть. При том, что наукой-то там занимались не преподаватели в большинстве своем, а сотрудники БИНИИ, которых в те годы привлечь к учебной работе было целой проблемой. Психология была такая: мы занимаемся высокой наукой, а вы – серая косточка, это ваше дело – пахать со студентами. Как вы будете решать свои, проблемы нас не волнует. Там продолжалось то расслоение между наукой и пед.процессом, которое уже существовало на факультете. Ведь эта обстановка сложилась в послевоенные годы и постепенно нарастала. Директором сначала был Дондуа, потом Липатов. А заместителем его был Осипов, мой сокурсник и мы с ним тоже постоянно воевали. И сколько я не говорил: станция-то создавалась прежде всего и ради учебного процесса, чтобы проводить там практику первого курса и старшекурсников. Ну, со старшекурсниками они еще тихонечко смирялись, потому что для них это были рабочие руки, а вот первый курс оставался долгое время в тени. И ни финансирования, ни материалов… Перелом наступил, пожалуй, тогда, когда научным руководителем станции уже при новом директоре, при Осипове, был назначен Ю.С.Миничев, ныне покойный, сотрудник нашей кафедры. Человек очень сложный, очень противоречивый, блистательный зоолог, который, что называется, продал душу дьяволу. Вместо того, чтобы заниматься тем, ради чего Бог его создал, то есть настоящей теоретической высокой зоологией, он ударился в зарабатывание денег. Тогда единственным источником была система хоздоговоров. Вот ему удалось получить несколько достаточно крупных хоздоговоров, он, в отличие от многих других директоров БИНИИ, отчетливо понимал, что вот тут нужно делиться. И со своих договоров, именно со своих, он действительно очень много вложил и в ремонт учебных корпусов, и в оборудование. После того, как сгорел наш первый учебный корпус, мы начали восстанавливать здание школы, которые тоже потом сгорело. Под московскую олимпиаду мы закупили олимпийскую мебель в эти классы. Купили чуть не сотню бинокуляров – немыслимая была покупка для Университета. Подкупили флот кое-какой. Это же была немыслимая эпопея, когда мы купили первый катерок. Это был так называемый волжский неводник – предназначенный для работ в пресной воде, чтобы вынимать невод. На море его вообще выпускать было нельзя. «Нереис» по сравнению с ним потом казался линкором. А это маленькая посудинка, с небольшим дизельком, который пришел к нам в полуразобранном виде. Купили мы его через знакомых по дешевке. Получилось так, что я как раз первым занимался его чисткой. Надо было хотя бы отчистить от грязи. Мы стали немножко обрастать мясом, и с этого момента уже практика пошла по накатанным рельсам. К этому моменту уже был выполнен социальный заказ – нашими выпускниками были написаны «Зоологические экскурсии» и апробированы на море. Удалось издать их через Университет, тут он помог, пошел навстречу.

 

В общем, практика начала приобретать человеческий характер. С этого момента по сути кафедра смогла заняться наконец созданием своего собственного филиала. Мы оприходовали то, что сейчас называется «Экибаной», помещение бывшего детского сада и с этого момента началась уже какая-то научная работа. Потому что до этого мы занимались только учебной практикой.

 

И еще один момент стоит вспомнить. В те же годы нам удалось решить еще одну проблему. Дело в том, что нас очень доставали чиновники из Университета, что мы не выполняем всех требований их программы. У нас там нет физкультуры. Хотите, чтобы у вас там была физкультура? Давайте организуем там спортлагерь! А была тогда такая форма работы, под которую профсоюз выделял бешеные деньги и штатные единицы. Поверх тех бомжей и бичей, которые у нас были в штате. А к тому времени мы уже почти отказались от бомжей, их уже почти не было в штате станции. А все началось с того, что с одним из наших директоров мы как-то возвращались вдвоем зимой с Белого моря и в купе с нами оказались молодые муж и жена – очень симпатичные интеллигентные ребята из такой классической диссидентствующей молодежи. Женя Курганов и его жена Лиля. Мы были в одном купе, с Володей Сидоровым обсуждали наши программы. Женька слушал-слушал, а потом говорит: «А у вас там работы нету?» – «Есть!» - сказали мы хором очень заинтересованно с хищным блеском в глазах. – «Пойдем в вагон-ресторан, пообедаем и все обсудим…». В общем, мы вернулись в Питер с великолепным мотористом и вообще с прелестным интеллигентным человеком. Это из того поколения, которое тогда работало в основном в кочегарках, из которого вырос Витя Цой. Такие диссиденты по убеждению, по внутреннему призванию. Попутно оказалось, что Женька в своей полуинтеллигентной-полубродячей жизни освоил массу специальностей. Ему только надо было получить официальный диплом моториста, и вот мы получили первого нашего капитана, который потом много лет проработал на станции.

 

С этого момента началось вытеснение бичей. Они периодически появлялись, но основа теперь появилась иная. Женька привез своих приятелей, мы уже хорошо знали местных ребят и они начали к нам приходить. Они тоже были разные, но все-таки не бичи, а коренные жители. Они тоже создавали нам свои проблемы, скажем с охот- и рыбинспекцией, потому что они все были браконьерами, но это уже была совсем другая атмосфера. Конечно, были свои срывы, причем очень тяжелые. Сгорает подряд несколько домов – ботанический корпус, гидраши, потом школа…. Были еще неприятности. Скажем, один из наших рабочих летом утонул при обстоятельствах, которые непонятны до сих пор…. Вот тогда я был уже почти уверен, что нас прикроют. Даже местные власти уже сказали: «Ребята, что это у вас люди тонут, дома горят, что ж это такое?!» Но как-то это все рассосалось. Тем более, что нам удалось организовать этот спортлагерь и туда мы уже брали только своих. Правда, за это пришлось гонять студентов с утра на зарядку, чтобы оправдывать этот спорт. Но это очень развязало руки нам, потому что мы получили возможность теперь иметь не начальника практики, а директора практики, который занимался закупкой продуктов, рейсами в Чупу, баней. А до этого всем этим занимался кто-то из нас и в основном получалось, что этим занимался я. И ремонт дизеля, и замена прокладок на дизеле…. А здесь у нас сразу появилась возможность серьезно заняться собственно учебной работой, и кафедра получила возможность заняться собственно кафедральными делами и начать свою работу. Потому что день как строился? В 7 утра подъем, завтрак, в 9 начало занятий. Студенты расползаются по острову к 10-половине 11-го, а господа преподаватели садятся судорожно готовится к занятиям и так до полночи. А утром мне не поднять ни студентов, ни преподавателей. А с этого момента стало полегче.

 

Вот это наша станционная жизнь была. В общем, и смех и грех, это называется. Потому что, конечно, все это было достаточно напряженно. Молоды мы были. Если бы сейчас мне пришлось повторить все то же самое, я бы конечно никогда не согласился. Тогда по неопытности нам казалось, что море по колено. А море-то оказалось совсем не по колено. И потом много было действительно объективных трудностей. И конечно безумно тяжелый период – это конец  80-х – начало 90-х годов. Как мы в этот период там выжили, для меня остается загадкой. Бывали периоды, когда мы сокращали практики до одной группы. Но я понимал только одно, что если я хоть на один год перестану вывозить туда студентов, то нас закроют.