Вадим Федоров

В ЛАПУТИИ БЫВАЕТ ВСЕ

Однажды осенью поехал я охотиться на север Карелии. Целыми днями бродил с ружьем по лесу, ночевал в охотничьих избушках и, просыпаясь, долго лежал, прислушиваясь к лесным звукам. Странные это были звуки. Всю ночь кто-то большой подкрадывался, поскрипывая и сдерживая дыхание. Вот тяжело вздохнул, торопливо зашептал, в чем-то убеждая. Казалось, навалится горячим дыханием и непомерной тяжестью страха наступит на сердце. Тревожной волной пролетит ветер и, запутавшись в ветках деревьев, притаится шорохом. И вот уже хрустнуло что-то у самой двери... Страшно ночью в лесу.

Но поднималось солнце, узкие длинные полосы света врывались в лесную чащу, туман отступал, рождая мельчайшие капельки росы, которые серебрили ветви разлапистых елей, пожелтевшую траву и опавшие измятые листья. Воздух становился прозрачней, тени — ярче, и капельки росы, сливаясь, повисали тяжелыми чистыми каплями, искрящимися в солнечном луче. Пушистый ковер из брусники, черники и багульника казался морем, в котором то здесь, то там поднимались стволы сосен, как мачты затонувших кораблей. Грустно ранним утром в лесу. Грустно и светло. Думается обо всем сразу и в то же время ни о чем, и от этого ты кажешься себе счастливым, и молодым, и радостно-растерянным.

В одно такое утро я решил построить себе дом в лесу и поселиться в нем навсегда. Долго я искал подходящее место и наконец нашел. Первого взгляда оказалось достаточно, чтобы безошибочно определить, что нашел я обыкновенное волшебное место и что именно здесь могут происходить удивительные события. На этом месте я построил маленький крепкий дом, выкрасил его в зеленый цвет, чтобы не выделялся среди обступившего его со всех сторон леса, и березовыми плашками составил на фронтоне дома слово: «Лапутия».

Я часто думал потом, почему именно так назвал свой лесной домик. Возможно, потому, что слово «Лапутия» пришло из далекого детства, со страниц прекрасной волшебной книги Джонатана Свифта «Путешествие Гулливера», в которой было много удивительного и правдивого. Ведь я тоже хотел, чтобы в моем домике происходили удивительные и правдивые истории. Вместе со мной поселился в Лапутии мой Кот Василий, который ловил мышей и грелся на солнышке. Когда я работал, кот обычно дремал у меня на коленях, мурлыча что-то свое, кошачье, и поглядывая внимательно на исписанные страницы. Я так и не знаю доподлинно, разбирал ли он мою скоропись, но иногда он обрывал свою песнь и требовательно, не отрываясь, смотрел в мои глаза. В такие минуты я чувствовал, что где-то фальшивлю, и внимательно перечитывал текст. По странной случайности я неизменно обнаруживал в это время смысловую неточность, которую и торопился исправить. Возможно, многим это покажется невероятным, но мне нет нужды убеждать читателя в правдивости моих слов. Я считаю лишь своим долгом напомнить, что все это происходило в Лапутии, а в Лапутии, как известно, бывает все!

***

Попал я на Север случайно, в 1958 году, куда меня уговорил поехать мой друг Саша Спирин, который уже дважды побывал там и с воодушевлением живописал красоты Карельского побережья Белого моря. Я поддался уговорам, и мы поехали. Не тратя лишних слов, сразу скажу, действительность превзошла мои ожидания. Север ошеломил меня сразу и заворожил навсегда. Где бы мне ни пришлось побывать позже в странах Старого и Нового Света, на морях трех океанов, очарование Белого моря навсегда покорило меня, и на протяжении последующей моей жизни я не пропустил ни одного года, чтобы не побывать там, хотя обстоятельства моей бурной жизни не всегда благоприятствовали этому.

Было мне в ту пору 24 года, и был я полон сил, энергии и замыслов. Поселились мы тогда на рыбоприемном пункте, в Подволочье, расположенном в глухом безлюдном месте, сообщение с которым окрест находящиеся населенные пункты поддерживали только морским путем лодками, карбасами и ботами. Днем и ночью сюда приходили рыбаки колхозных бригад, тоннами сдавали свою нехитрую продукцию, в основном беломорскую селедку и так называемую «морскую траву» фукус и анфельцию, реже ламинарию. Жили постоянно на рыбоприемном пункте в течение всего сезона — ото льда и до льда — две семьи, из года в год — Иван Антипович со своими домочадцами и периодически меняющиеся его помощники.

Вот сюда-то с Сашей Спириным мы и прибыли на постой. Здесь было много пустующих, крепко сколоченных лагерных изб, ибо ранее — до войны — Подволочье было одним из многочисленных мест заключения УСЛОНа — Управления Соловецких лагерей особого назначения. Поселились мы в домике, где жили когда-то два охранника, и с этого момента моя жизнь оказалась неразрывно связанной с судьбой Подволочья, а судьба Подволочья — с моей судьбой, и так вот получилось, что и сейчас пишу я эти строки, изредка выглядывая в окно, из которого открывается вид на залив, на поросшую мелколесьем песчаную террасу, и под окном моим на лавочке сидит кот Каспер и намывает лапкой гостей, которых я давно и с понятным только мне нетерпением жду, прислушиваясь, не застучит ли вдали мотор, и тогда спустя некоторое время появится лодка с заказами и будет мне совсем хорошо. Только выглядывал я совсем не из окна домика охранника, а из окошек собственного двухэтажного дома, срубленного мной в полутора километрах от Подволочья в 1964 году, на фронтоне которого прибитыми березовыми плашками выведено слово: «ЛАПУТИЯ».

Защитив в 1961 году кандидатскую диссертацию физиолого-биохимического толка, я, уже порабощенный красотой моря, круто изменил специализацию и ушел работать на кафедру гидробиологии. Это позволило мне связать свою будущую жизнь и научную карьеру с водой. Поразительно и подозрительно быстро я продвигался по службе, и уже в 1965 году стал начальником экспедиции, которая, стартовав на Черном море, с успехом финишировала на Белом. Напомню, что уже в 1964 году у меня была Лапутия, в которую я правдами и неправдами пробивался, увы, только в отпускное время. Тогда-то и закралась у меня соблазнительная мысль перенести работы руководимой мной экспедиции на Север, на Белое море, в район моей Лапутии. Сказано — сделано. И вот, уже начиная с 1967 года и по сей год — экспедиция кафедры гидробиологии продолжает работы именно здесь, на базе двух Беломорских станций — АН и МГУ, что позволило мне официально перенести резиденцию как руководителя именно в Лапутию. В немалой степени этому способствовала защита мной докторской диссертации в 1970 году, а также мой очередной и почетный скачок вверх — уже в 1971 году я стал профессором, а в 1972 - заведующим кафедрой гидробиологии. Собственно, с этого момента отдавать распоряжения мне уже было некому — сам себе голова. Работали мы успешно, и к настоящему времени — по материалам Белого моря моими сотрудниками защищено более 20 кандидатских и 3 докторские диссертации.

Мы все чертовски много работали. До изнеможения. Мы ставили бесчисленные опыты днем и ночью, в любую погоду, на берегу и в море. Мы спали на нарах, пели песни у костра... Возможно, мы были просто молоды. И этим все объяснялось. Возможно, но это было не совсем так. Мы просто развивались, росли, до неправдоподобия быстро, нам все удавалось. У нас был свой флот — два малых рыбацких бота (МРБ) с многозначащими названиями: один — «Джонатан Свифт», названный в честь автора бессмертного Гулливера, который, отправившись 5 августа в свое третье путешествие, открыл висящий в воздухе остров — «Лапутию», второй был назван несколько зловещим двусмысленным именем «Счастливое избавление». Так именовался в «Морских рассказах» Конан-Дойля пиратский бриг капитана Шарки. Как видите, мы, гордо именующие себя «лапутянами», не чурались литературных реминисценций и даже слегка бравировали этим. Не случайно днем Лапутии официально было объявлено 5 августа, когда под флаги и лозунги лапутян (типа «Мы в восхищении!», «Чем толще, тем культурнее!» и т. д.) в наш маленький залив приходили лодки и корабли, привозившие из окрест расположенных центров и станций наших друзей и гостей! Боже мой! А каких только именитых гостей не встречала Лапутия! Местное руководство — во главе с партийными боссами из Петрозаводска и Лоух! Многочисленные ученые с мировыми именами! Поэты и литераторы! Выступали столичные актеры! Местные поморы с многовековыми уважаемыми (в прошлом) именами! Руководители местной промышленности, артелей... Своими судами приходили биостанции, и десятки просто добрых знакомых. Боже мой, всего не перечислишь и не упомнишь! Взлетали ракеты, палили из табельного — и не только табельного! — оружия... Было же, было, черт возьми! Прямо-таки Петровские ассамблеи, но не на берегах обжитой Невы, а на берегах необжитого студеного Белого моря!

Смех, веселье, шумное застолье, традиционные харчо и плов из двух специально накануне забиваемых баранов! А рыба! рыба! Не только знаменитая беломорская сельдь! А свежая треска — «лабардан» у Гоголя — помните? Это она! А красная, трехдневного посола — семужка, а? Давно не пробовали?! А уха из сижков озерных?! Было, ведь все было! Патефон крутил старые пластинки. Знаменитый Б. П. Токин плакал, слушая, как мой коллега А. Городницкий, известный бард и доктор наук, пел свои замечательные песни! А как смущался академик Лев Зенкевич, когда «грубый» Максимов в присутствии его молодой жены — дочери его друга С. Н. Муравейского — пел Вертинского, обращаясь к ней со словами «никому не мешает Ваш муж-старик!» А сколько любовных коллизий! И сцены ревности! И слезы! И восторг побед! Право же, Лапутия казалась райским местом, дарованным избранным, поистине изолированным от казенной цивилизации островом благополучия, интеллекта и романтического безумия. Трудно сейчас поверить, но ведь и «Лапутянский вестник» выходил! Остроумный, красочный, веселый.

А сколько, походя, решалось дел! И каких! Планировались и обсуждались международные экспедиции и поездки! Вырабатывалась стратегия и тактика развития гидробиологической науки в стране. Обсуждались учебные программы курсов, заглазно «мыли косточки» всем мало-мальски известным «светилам».

Грузно вышагивал «папа Лев» — Лев Александрович Зенкевич; как-то по-особенному грациозно ступал другой лев — устрашающе ученый «ГГ» — Георгий Георгиевич Винберг, заложив руки за спину, несколько суетливо передвигался М. Е. Виноградов... И это только главные из главных в гидробиологии — боссы боссов. А уж блистательной профессуры — чего уж там! — хоть пруд пруди... Серавин, Хлебович, Бергер, Голлербах, из академиков других дисциплин — Наточин, Кадомцев, Спирин, Мельников, Воронин, Скарлато. И собирался этот изысканный научный бомонд на крохотном пятачке всего-то навсего в один гектар, в центре которого стоял один-единственный домик — «Лапутия». А вокруг был лес, лес, один только лес, окруженный водой! Со всех трех сторон, да что там трех — четырех, так как волок в триста метров отшнуровывал полуостров, на котором стоит «Лапутия», от основного материка! Было же все, было! Сказочно, неправдоподобно, но было же!

Слава Лапутии достигла зенита. О нас писали республиканские газеты, о нас писали в книгах. Десятки студентов биологического и географического факультетов МГУ проводили учебные практики на нашей базе в деревне Нильма-Губа. У нас был свой флот — два МРБ, спасательные шлюпки и дюжина катеров и лодок. Научный персонал нашей экспедиции проводил работы на превосходно оборудованной морской биологической станции АН «Картеш», но мозговой центр, укрытый от глаз общественности, прочно обосновался в Лапутии, как на полюсе недоступности. Здесь постоянно обитали — самые умные, самые близкие и самые надежные.

***

Жизнь в лесу особого рода. Тебе непрерывно приходится работать и руками, и ногами. То заготовка дров, связанная с отысканием сушинки. Ее свалить надо. Грамотно свалить. Потом распиловка, транспортировка, колка, сушка и т.д. То на берегу моря бересту собираешь для растопки. То подбить, подогнуть, подпилить чего-то требуется по хозяйству. Мой дом «Лапутия» уже тридцать лет стоит. И хотя дом поставлен крепко и капитального ремонта не требует, но хозяйская рука повсюду нужна. Воду из колодца поднять, принести, разлить. Чтобы горячая вода была под руками, костерок типа нодьи организовывать. Опять же, к обеду существенного чего-то сварить надо. Словом, весь день колешь, пилишь, носишь, стругаешь, при этом еще грибы собираешь, ягоды пощипываешь. Так что к вечеру гимнастики, так сказать «на сон грядущий», делать почему-то не хочется. И гири выжимать тоже. Засыпаешь, как только голова подушки коснется. И никаких там сложных форм бессониц, особых видов неврастений, требующих успокоительных и снотворных препаратов, наблюдать не приходится.

На втором этаже дома - маленькая «чердачная» комнатка, которая была для меня всем на свете — спальней, рабочим кабинетом, библиотекой, приемной и прочее, прочее. Комната имела окошко, перед которым был укреплен крошечный столик. Над ним помещались две книжные полки, широченный топчан, свободно умещающий двоих. Была еще деревянная колода, преобразованная мной в кресло и, наконец, в углу стояла небольшая тумбочка для одежды. Убранство комнаты довершал небольшой шкафчик, где лежали патроны, лекарства и всякого рода мелочь, необходимая в домашнем быту. Многочисленные крючки, веревки и вешалки для закрепления фонарей, противокомариного полога, и кое-чего из любимой одежды довершали убранство комнаты и создавали удобства, столь необходимые для жизни в одиночестве.

Для меня эта комната — целый мир. Я строил ее собственными руками, а каждая мелочь в ней была преисполнена для меня особого смысла. На внутренней стороне двери было вырезано изображение трех карт — тройка, семерка, туз. Не знаю уж, зачем я это сделал, — не то в ожидании удачи, не то в предвидении последующих неудач. На притолоке двери была вырезана детская рука. Когда моему сыну было года три-четыре, мне на Север прислали листик бумаги, на котором карандашом было изображено очертание его руки. Вероятно для того, чтобы будить во мне отцовские чувства. В своем отцовском рвении я увековечил в дереве и эту деталь моего наследника. Теперь, спустя много-много лет, смотреть на плоды своего творчества приятно. Они напоминают мне о днях моей зрелости, и о том, как много было у меня свободного времени. Люблю я свою комнату... Да, и как не любить, если в ее стенах написано практически все, что дало мне имя, — пусть небольшое! — в моей основной области — биологии. Здесь я писал докторскую диссертацию, здесь написаны и книги для детей, здесь сочинял стихи, здесь переживал взлеты и падения на всех фронтах растрепанной, взвихренной, сумбурной моей жизни — так не похожей на все известные мне образцы. Здесь все связано со мной и событиями, которые сотрясали мою жизнь...

И кто знает, сумеют ли мои наследники и последователи здесь, у моря, в моем доме, пережить те незабываемые минуты радости, тревоги и порою отчаяния, которые составляют ярчайшие события нашей жизни…